В тот год мы пересекали плато Путорана с запада на восток. Отошли мы буквально от подъезда одного из домов в г. Талнах и шли до поселка Чиринда. Наш путь проходил через озеро Лама, реки Бунесяк и Гулями, озеро Аян, реку Капчуг и Котуй, озера Харпича, Люксина и Дюпкун. Восемьсот километровый маршрут был заявлен на чемпионат России по лыжному туризму и предполагал автономное пересечение плато. Меня, как участника экспедиции, как ни странно, спортивная составляющая интересовала меньше всего, так как я наслаждался лишь тем, что я впервые попал в заполярье и на легендарное плато Путорана. Чемпионат мы выиграли с неимоверными усилиями, в результате которых после маршрута трое участников попали на больничные койки с разными осложнениями здоровья.
Причин тому было достаточно много: непомерно тяжелый груз, низкие температуры, многодневные пурги, глубокое тропление лыжни и постоянно ощущающийся голод. Окончательно измотанный организм требовал только сон и пищу. В отдельных случаях, когда не требовалось особого внимания к движению по пробитой лыжне, я заметил, что организм спал на ходу. Или во время десятиминутных перекуров, сидя на рюкзаках, он просто отключался. К концу маршрута добавилась нервозность и какая-то злость на все происходящее вокруг. В тоже время, это состояние помогало совершать решительные действия.
Спускаясь с небольшой возвышенности к Чиринде, мы заметили стоящий на льду озера самолет с опущенной рампой. Боясь, что такая удача может ускользнуть от нас, мы проявили такую прыть, что ни у кого не спрашивая, прямо в лыжах, поднялись по рампе в уже разгруженный, пустой самолет. Опешившие от такой нашей наглости летчики только и смогли спросить: «Вы откуда?» «С Талнаха» - был короткий ответ. Через три часа мы стояли на зеленой траве аэропорта Черемшанка и не верили происходящему. Но все это было потом…
Спускаясь по ледопадным наледям Гулями, мы вырвались из застенков каньона этой реки на ровную поверхность озера Аян. Озеро было серединой пути, а это означало, что по плану нам предстоит передышка, в виде одного-двух дней отдыха на кордоне Путоранского заповедника.
Тяжелый старт, начавшийся с пурги и глубокого снега на озерах Мелкое и Лама, выбили нас из графика движения. Отставание от сроков, могло вызвать начало поисковых работ норильскими спасателями. Понимая это, мы шли, стараясь нагнать время. Поэтому запланированные дневки через каждые пять дней полетели к черту. Жестокие морозы и хиусный ветер на плато вызвали обморожения различных частей тела, что требовало дополнительного выделения времени на лечение и перевязки. Все это в совокупности отразилось на тактике движения. На сон отводилось четыре часа, все остальное время суток уходило на перемещение, постановку и снятие палатки и на приготовления пищи или на костре или на примусе в зависимости от того, где мы находились - на плато или в долинах рек.
Нагнав время к Аяну, было принято решение дать отдохнуть организму, не смотря ни на что. Более того, кордон мог дать дополнительное пропитание к нашему скудному пайку, составляющего 400 грамм на человека в сутки.
То, что на кордоне находятся два егеря, я понял только через сутки мертвого сна. Они по-хозяйски предлагали горячий чай, черный хлеб, масло, от воли сахару и малосольного гольца. Все это поедалось с неимоверной быстротой. Видя нашу голодуху, хозяева водрузили на стол ящик «Сахарного» печенья, который исчез с такой же быстротой, как и предыдущее угощение. Видя такой расклад, что эта голодная стая съест все, что им не предложи, решили привезти из лабаза пару заготовленных оленей. Привезенные олени были потрошеные, но в шкуре, что бы от мороза мясо не сублимировалось и не выветривалось. Один из егерей, улыбаясь краешками глаз, спросил: «Кто умеет ошкуривать скотину?» «Я умею!» – вызвался я. «Ну, тогда бери нож и айда». Выйдя на улицу, я взялся за работу так, как учил меня мой тесть ошкуривать по осени домашних быков. Но задубевшая шкура была совсем не той, что у только что забитой скотины. Не выдавая недоумения, я сантиметр за сантиметром снимал шкуру, очень сильно стараясь не повредить ее. Егеря, сидя на корточках, молча смотрели на процесс и попыхивали беломоринами. Наконец один встал и, заключив, что я действительно умею это делать, сказал: «А теперь смотри, как это делается на севере». Они взяли тушу оленя, водрузили ее на козлы, на которых пилят бревна на дрова, и стали пилить оленя на пласты двуручной пилой. Моему самолюбию был нанесен удар, но и удивлению не было предела. От пластов туши шкура отлетела, словно скорлупа с вареного яйца. К вечеру мы накрутили приличный таз фарша и всей бригадой сели лепить пельмени. Работа шла споро. Готовые пельмени укладывались на различные дощечки, фанерки и выносились на мороз. Размышляя о второй половине нашего пути и о скудном пайке, мы решили, что нам не помешает по десять пельменей на брата в первой половине первого дня. Собрав наш дополнительный паек в капроновый мешок, мы оставили его на улице до утра. Вечер прошел под светящую керосиновую лампу и горячие пельмени в неограниченном количестве.
Утром, собрав свои вещи и положив мешок с пельменями в сани к одному из нас с уговором, что тащим их только до обеда, тронулись в путь, распрощавшись с гостеприимными хозяевами. В обед мы варили пельмени, высыпав их в котел. И тут кто-то иронически воскликнул: «Ну, что всем по десять пельменей?» В ту же секунду один из нас, видимо ждавший этой минуты, в расплывающейся улыбке изрек: «Не по десять, а по двенадцать на брата!» Мы переглянулись в недоумении. И тут же кто-то другой вторил: «Не по двенадцать, а по четырнадцать!» И уже под ехидные смешки третий изрек: «Не по четырнадцать, а по шестнадцать!» «Ну, вы даете, мужики!» - изрек завхоз экспедиции, - «Не по шестнадцать, а по восемнадцать!» Я поставил точку: «По двадцать!» Мы хохотали до икоты, представляя, как вечером под разными предлогами каждый из нас выходил на улицу и так, что бы никто не видел, добавлял в мешок по два пельменя, из расчета, что каждому достанется по двенадцать пельменей!

Пропала лыжня?

Длиннющие Путоранские озера приходилось иногда пересекать по два, по три, а то и по четыре дня. Зачастую наст на озерах был твердый, как асфальт, и потому лыжи с металлическими кантами оставляли только черточки. Но бывало, что после пург наст покрывался перемещенным снегом, и глубина тропления лыжни составляла не более пяти сантиметров, что проявляло видимую лыжню. В таких случаях уже не требовалась специальная технология тропления лыжни, которая заключалась в том, что первый делает мощный рывок изо всех сил в тридцать-сорок шагов и отходит в сторону, следующий делает тот же маневр, уступая место лыжнику идущему следом. Такая «карусель» позволяет группе преодолевать за день до сорока и более километров пути с приличным грузом.
При небольшой глубине тропления лидер мог идти, не меняясь, много времени. И тут для остальных наступала «лафа», поскольку не нужно было выбирать направление и самое главное думать о выдерживании курса. Взгляд упирался в лыжню, и мозг отключался от происходящего, а переходил думать в плоскость, которую ты сам выбирал. Перебирая ногами, ты шел, как будто в какой-то колее, которая не даст тебе сбиться с пути и, подремывая, ты предавался мечтам. Что, собственно, было неким отдыхом во время работы.
Все это было настолько механическим, что порой, если останавливался впередиидущий участник группы, то, от неожиданности, лыжи таранили его сани, и ты мог упасть от потери равновесия. Предаваясь мечтам, я в уме ремонтировал нашу крохотную квартиру или что-нибудь мастерил. То строгал и ваял мебель для кухни, то кровать в спальне, то обустраивал ванную и туалетные комнаты, а то вдруг начинал изобретать катамаран или палатку… Ближе к финишу, все чаще и чаще душа надрывалась о детях…
В один прекрасный день солнце светило добрым и ласковым теплом. Я шел лидером вот уже несколько часов подряд. Лыжи хорошо катились, и потому было идти легко. Наметив точку на дальнем мысу озера Люксина, я перебирал лыжами, прокладывая путь как можно прямее. В одном месте берег подошел совсем близко к нашему пути. На чистой от снега береговой гальке лежало бревно. И так что-то захотелось на нем посидеть, покурить, отдохнуть... Пахло весной, в мыслях бродили веселые нотки, хотелось шутить и улыбаться. От такой погоды и, видимо, от разных дум группа растянулась на приличное расстояние.
Я остановился, поглядывая на это манящее бревно. Сзади подошел Саня. Я предложил сделать перекур и подождать всю группу. В такие моменты, как правило, рюкзак снимался легко и быстро, с грохотом падая на пятки лыж, и ты бухался на него с таким расчетом, что бы лечь на него спиной, и дать ей отдохнуть, не делая лишних движений. К бревну же необходимо было свернуть и пройти пятнадцать-двадцать шагов по озеру и с пяток подняться на небольшую возвышенность. Оглянувшись назад, я заметил, что ближайший член нашей команды идет еще на прилично далеком расстоянии, и мы с Саней можем себе позволить такой маневр, не сильно-то крадя у себя время отдыха. Но, стоп. В мыслях шевельнулась коварная хитрость. Я предложил Сане аккуратно взять в руки санки и, не ломая лыжню, сделать большой шаг в сторону, а потом уже пойти к бревну. На том и порешили.
Усевшись на бревно, мы закурили по цигарке и стали наблюдать за происходящим. Где-то там, вдали уже чуть-чуть просматривался край ровного снежного стола озера. Противоположный берег виделся кружевами фантастических столовых гор, блестящих на солнце бриллиантовым ожерельем, в обрамлении ультрамаринового безоблачного неба. Невдалеке точки друзей медленно продвигались к краю лыжни.
Первым, подремывая, подошел Сергей. Предвкушая его озадаченность от вдруг оборвавшейся нитки лыжни, мы с Саней, что есть сил, зажали рты ладошками, что бы не заржать на всю вселенную. Наши тела дергались в конвульсиях от сдерживания все проникающего и раздувающего нас смеха. Ни сил, ни мочи уже не хватало, когда он вдруг увидел, что лыжня-то кончилась! Он поднял вверх взгляд вечно опущенной при такой ходьбе головы и пристально посмотрел вперед… Но впереди никого не было! Тогда он опустил голову и посмотрел влево. Я юзом сползал с бревна, изо всех сил сдерживая смех. Не обнаружив следов лыжни слева, Серега перевел взгляд вправо, но и там он ничего не обнаружил, так как мы сидели «этажом выше». Тогда он опять посмотрел вперед, а потом перевел взгляд в небо. После этого мы с Саней погибли от смеха…

Сушеные бананы.

Перевал на реку Котуй с реки Капчук представлял из себя огромное седло, с не менее огромной горой посередине, раздваивая его на два пути. Мы выбрали путь правым распадком. Он был повыше левого, но в целом наш выход в Котуй сокращался на приличное расстояние. Перевал технически был несложным, но тяжелым из-за длинного-предлинного подъема. Местами крутизна его увеличивалась, и пристегнутые к поясу сани начинали стягивать назад. Приходилось ставить лыжи поперек склона, и подниматься по нему лесенкой. Эта долгая и нудная процедура выматывала последние силы. В конце-концов склон стал выполаживаться, и мы втянулись в своеобразный тоннель между гор. Время неумолимо шло к вечеру, а мы еще только-только подходили к перевальной точке. Ночевать на перевале, на открытом всем ветрам пространстве и готовить пищу на примусах очень сильно не хотелось, и мы из всех сил двигались вперед. Вот-вот мы перевалим и пойдем вниз, а там будет легче. Мы скатимся до границы леса, поставим палатку, печку, напилим дрова, разожжём костер, сварим суп и отдохнем в тепле и в уюте.
Желание наше было настолько огромным, что даже вдруг начавшаяся пурга не сломала наш замысел. Упаковав себя в пуховки и пристегнув штурмовую веревку к поясам, мы двинулись, как нам казалось, в нужном направлении. Да и куда мы денемся между двух высоких гор. Если почувствуем, что справа начался подъём, то мы завалились вправо, если слева - то влево. Так, потихонечку и доберемся до границы леса. Все так бы и произошло, но пурга усиливалась, а видимость падала. Через некоторое время мы вдруг почувствовали, что пересекаем запорошенную лыжню. Как так? Откуда здесь какая-то лыжня? Шок… Быстро соображаем и приходим к выводу, что мы сделали круг и уткнулись в свою собственную лыжню. Делаем поправки нашего движения и движемся дальше. Через час мы пересекаем уже две лыжни! Стоп, что-то нас не пускает вперед. Фу, ты, какая-то мистика…
Пурга начинает перерастать в ураган. Все, принимаем решение ставить палатку. Кое-как нам это удается. Теперь лихорадочно строим снежную стенку вокруг палатки, иначе нас просто снесет в этой природной трубе. Часа через два мы влезли в наше убежище, все запотевшие от интенсивной работы. Но холод быстро выщелачивает из нас тепло, и мы начинаем мерзнуть. Теперь главное развести примуса и сварить горячую пищу, иначе нам не согреться…
Для этой экспедиции мы сделали самодельный примус, который состоял из трубки в виде кольца-опоры. От этой трубки были выведены стояки с заводскими примусными головками. Вся система соединялась с десятилитровой бензиновой канистрой, давление в которой создавалось велосипедным насосом. Этот примус назывался «Змей Горыныч» - из-за характерных трех головок. Разогретые головки в совокупности с кастрюлей, сделанной в виде автоклава, позволяли быстро приготавливать пищу.
Все, примус готов к работе, автоклав забит снегом и пимиканом, таблетки сухого спирта разогрели головки, остается создать давление в канистре и поджечь головки. Зажженная спичка подносится к головкам, они вспыхивают синим пламенем и тухнут. Что такое? В чем дело? Давления нет. Почему нет давления? Вновь накачиваем канистру воздухом. Результат тот же. Холод все сильней и сильней проникает под пуховки, под комбинезоны и в обувь. Руки то и дело приходится отогревать дыханием, надевать варежки и подолгу трясти, что бы вогнать кровь в пальцы.
Наверное, бензином разъело прокладку в крышке канистры - догадываемся мы. Достаем ремнабор, запасную резину, ножницы и вырезаем прокладку. Окоченевшими руками меняем прокладку, и всю процедуру запуска примуса начинаем сначала. Разжигаем таблетки сухого спирта под головками, качаем давление в канистре. Спирт догорает, подношу зажженную спичку, открываю кран подачи бензина – есть хлопок и голубое пламя, поджигаю вторую и третью головку – есть пламя, устойчивое, синее с характерным шипением. Быстро кастрюлю на огонь. Ну, слава Богу, мы спасены. Будет горячая пища, чай, тепло. Кровь согреется и быстро побежит по венам и капиллярам, согревая тело.
Расправляю закоченевшее тело, как стальную проволоку, пуховка и комбинезон хрустят на морозе, грозя вот-вот лопнуть. Надо снять ботинки, я совсем не чувствую ног – мелькает мысль - и надеть меховые чуни. Раскрываю рюкзак, достаю чуни и переобуваюсь. Все тоже начали копошиться и переодеваться, стуча зубами, как барабанной дробью.
Пододвигаюсь к примусу, что бы посмотреть, как он работает. Что? Почему нет пламени? Нет, нет, нет, не может быть. Я лихорадочно качаю насос. Канистра превращается в полусферу и тут же сдувается, как проколотый футбольный мячик. Что за чертовщина? В чем дело? Что делать? Так, спокойно - начинаю успокаивать себя. Паника - первый враг человечества. Спокойно, спокойно, спокойно - уговариваю себя внутренним голосом. Валерка, руководитель экспедиции, дает команду всем забраться в спальники и сохранить оставшееся в организме тепло. Но так нельзя! Вернее, нельзя бросить не налаженный примус. Нельзя не поесть горячую пищу, иначе нам грозит умереть замершими. В организме нет калорий, которые выделяли бы энергию. Скоро тело отдаст последний адреналин в виде кратковременной вспышки, станет тепло, и мы уснем от усталости и тепла, а затем к нам спящим придет холодная смерть, потому что уже не останется сил бороться и двигаться. Но и другого способа, хоть чуть-чуть согреться в тесной палатке, нет. Принимаем решение: я и Гена выясняем причины не горения примуса. Все остальные - в спальники, но в пуховках, чтобы была возможность вылезть из него и, не одеваясь, вести контроль друг за другом. Все, распределились, начали.
Еще раз меняем прокладку в канистре. Теперь в чашечки примусных головок наливаем чистый спирт вместо сухого, чтобы получить в мгновенный прогрев головок. Не прекращаем создавать давление, качаем, берем спичку, поджигаем – есть пламя! По очереди с Геной качаем насос, пламя горит, но если только перестаем качать - пламя гаснет. Все. Все понятно. Надо менять прокладки в соединениях трубок, а это семь штук диаметром семь миллиметров с небольшой дырочкой посередине. Как ее вырезать окоченевшими на морозе руками?
А за палаткой пурга рвет и мечет. Воют растяжки, хлопает полотно, скрепят воткнутые в жёсткий наст лыжи. Прями преисподняя во всей своей красе. Начинаем разбирать соединения и вырезать прокладки. Вытекший бензин попадает на пальцы, отчего они начинают белеть.
Надо срочно что-то придумать, чтобы не остаться без пальцев. Вспоминаю про огрызок свечи. Лезу в рюкзак – да, вот она, зажигаю, и мы по очереди греем руки, продолжая бороться с примусом. Периодически окликаем каждого - жив ли, и пока не дождемся ответа - постоянно кричим. И вдруг среди этого хаоса Валера кричит: «Саня, давай бананы, а то помрем и не попробуем!» «Какие бананы?» - откликается Саня, наш доктор и завхоз. «Да те, сушеные, из НЗ».
В то время собрать продукты в сложную полярную экспедицию было очень трудно по причине их отсутствия в магазинах. А наш Саня был настоящим главным хирургом Зыковской районной больницы. И он с помощью своих благодарных больных кое-что смог раздобыть для маршрута, в том числе и две пачки диковинных сушеных бананов, которые мы и в глаза-то не видели, не говоря уж о том, что когда-либо пробовали. Покрутив в руках бананы, мы запаковали их вместе с шоколадом в упаковку и написали две заветных буквы «НЗ» - неприкосновенный запас. Кто-то кинул шутку: «Съедим только при наступлении смерти!» И вот, видимо, этот момент настал, и уже далеко не до шуток. Саня раздал пайки шоколада и по два диковинных банана на брата.
К четырем часам утра мы хлебали горячую похлебку, пурга стихала. Днем, через два километра мы вышли на край сорокаметрового ледопада, перегородившего всю долину от края до края. Где-то там, внизу стоял лиственничный лес, и просматривалась долина Котуя. Я достал из нагрудного кармана куртки-анораки сушеные бананы и съел их, стоя над пропастью и думая о двух пересеченных лыжнях, и о том, как мы все были связаны одной веревкой…

Стиральная машинка.

На озеро Дюпкун реки Котуй мы вышли в 00.00 часов первого мая. По этому поводу был устроен праздничный перекус. Перекус организовали прямо на льду, на саночках, превращенных в стол. Праздничный стол отличался от всех других, похожих друг на друга наших перекусов, только тем, что на нем стояла неучтенная банка сгущенки, а на лыжные палочки мы привязали надувной шарик и маленький красный флажок – символы первомайского праздника. Но тогда и этого было достаточно, чтобы быть счастливыми. И у нас, охмеленных такой закусью и чаем, полились разговоры, периодически прерывающиеся дружным смехом. Что-то вспоминалось из прошлых экспедиций, что-то из этой, что-то просто сдабривалось анекдотом.
С хорошим настроением, к утру, мы почти пересекли озеро и наткнулись на избу с сараем. В избе, похоже, никого давно не было. Вокруг избы и сарая, не было никаких следов, но, как и положено, по таежным законам, были дрова в печке, достаточно было только поднести спичку. Это необходимо, чтобы в особо суровые морозы не тратить время на приготовление растопки. На потолке висела лампочка, на окнах - шторы. Изба была очень чистая и опрятная, казалось, что здесь прошлась рука женщины. В сарае тоже был хозяйский порядок. Аккуратно висели сети, на стойке - пять лодочных моторов «Вихрь», на верстаке прикручены тиски. По стенам рядами, на гвоздиках развешаны различные инструменты, на полочках стояли различные баночки с болтиками и гайками. В ящиках находились запасные части для лодочных моторов и снегохода «Буран». В общем, мастерская-сарай для здешних мест выглядела богато. Можно было даже представить, что хозяин мастерской при нужде мог бы сваять здесь чуть ли не летательный аппарат.
Весеннее солнышко через окна прогрело избушку, поэтому мы не стали растоплять печь, а, сварив еду на костре и сморенные почти сорокакилометровым переходом, теплом и горячей пищей, уснули. Вдруг сквозь сон послышался рокот снегохода. И, каким бы крепким не был наш сон, он всегда оставался предельно чутким. Мы вскочили со своих мест и уставились на дверь, в которую через минуту ввалилось, что-то большое, облаченное в белые одеяния и в огромную черную шапку, сделанную из росомахи.
- Здорово мужики! Эко вас сколько! А я думаю, кто это в избушку пришел? Смотрю в бинокль с плато, что за след такой непонятный по озеру идет - лыжня, не лыжня? А это, оказывается, после санок, такая борозда получается. А я на плато заехал, олешку свежего для еды посмотреть. А тут след. Дай, думаю, спущусь, посмотрю, кого это неладная принесла. Да заодно посмотрю, как у меня тут в хозяйстве. А то давно уже не был. С тех самых пор, как путики закрыл. Смотрю, и следов волчьих нет, значит ушли за стадами оленей. Они сейчас мигрируют на север, подались к океану, на Таймыр…
Человек говорил долго, не прерываясь. Так, как будто он давно не говорил вообще и ему, наконец, дали вволю наговориться. Мы могли только вставить что-то из подтверждающего и согласительного – «Да», «Ну да», «Ах вон оно, что» и еще что-то в таком роде. Он сидел на пороге своей избушки, периодически закуривая сигареты «Прима», и говорил, говорил, говорил... От монотонности его разговора в одностороннем порядке морило ко сну. Голова, засыпая, опускалась на грудь, но тут же вскидывалась по причине неудобства перед хозяином за невнимательность к его рассказам. Монолог продолжался около трех часов. Это все начинало перерастать в мучение. Уже делались попытки переломить ситуацию робкими встречными вопросами, но все тщетно. Впоследствии, мне часто приходилось встречаться с таким явлением, но к тому времени я уже научился понимать состояние души человеческой, которая, соскучившись по людям, пыталась рассказать обо всем, что произошло, и о чем болит душа. Я научился быть слушателем, и воспринимал все эти монологи как само собой разумеющееся. Олег Орнольдко, как выяснилось из его непрерывной речи, жил на основной базе, находящейся на Котуе, в пятнадцати километрах от избы, в которой мы находились. Изба эта являлась промысловой точкой во время охоты и рыбной путины. Вот почему здесь было столько моторов, которые во время путины он не ремонтировал, а брал следующий, если с мотором, на котором работал, что-то случалось.
Сам он из поселка Тура, а здесь на реке Котуй и озере Дюпкун у него охотничье-промысловый участок, размерами сто на сто километров. Жил он с женой и семимесячной дочерью, которые находились на основной базе. Судьба его закинула в этот край после неудачной попытки вместе с женой устроиться на торговый флот. Для того, чтобы туда попасть, они сначала по огромному конкурсу среди официантов и поваров попали на Московскую олимпиаду. Но, видимо, не судьба. И вот они здесь. И они приглашают нас к себе, на базу, отведать лосинную печенку уже приготовленную… Дальше я не запомнил потому, что уж слишком заковыристым было название.
К вечеру мы подтянулись на базу. Там нас встретили Олег, его жена и дочь. Дом основной базы был достаточно большой, но состоящий всего из одной комнаты, и без крыши. Оттого почти весь занесенный снегом, он походил на большую землянку. Слева от входа стояло нечто, похожее на русскую печь. Через окно, на уровне пояса, сколочены широкие нары, превращенные в детский манеж. От стенки до стенки через угловую стойку была натянута рыбацкая сеть. Там же лежала подстилка, которая была достаточно толстой и, видимо, мягкой. Из-под подстилки снизу торчали уголки разных шкур, сверху - поролоновый матрас, покрытый красивым одеялом. Стены обиты медвежьими шкурами. Гнездышко для малышки смотрелось великолепно! Далее по стене шел стол, и в угловом пространстве - супружеское ложе. По правой стене висели двустволка и карабин. Далее была вешалка. По центру избы стоял столб, подпирающий центральную балку потолка. Прямо от нее шел накрытый разнообразными яствами, наскоро сколоченный стол. Посуда на столе была простая, разношерстная, но в сервировке чувствовалась профессиональная рука. Печенка действительно таяла во рту, так же, как и оленьи губы в чесноке. В голову ударил хмель от обилия вкусной еды и домашнего хлеба, искусно испеченного в печке.
Олег все так же говорил, не переставая. И говорильня его уже превратилась в какую-то непонятную, долгую песню, наполненную событиями из его жизни. С его разговором-песней мы то вдруг проверяли в шторм сети и лодку, в которой уже было больше полтонны рыбы, захлестывали волны, и она от этого затонула у самого берега. Рыба, та, что была еще живая, уплыла, а ту, что успела уснуть, выброшенную волной, он долго собирал по берегу. То вдруг мы тонули с ним на Буране в наледи и шли, а потом и ползли в полусознании до базы. То воевали с хитрой и наглой росомахой, которую он теперь носит на голове. То открывали путики, готовя приваду, то закрывали их. То изобретали и изготавливали чурки – ловушки для песцов. Ловили, солили и коптили рыбу, лосей и оленей. И слышался в этой песне тяжкий, непосильный труд, порой с крапинками обиды на непогоду, на приемщиков, которые вечно пытаются снизить качество и количество сданного плана. Но при всем при этом глаза его блестели, каким-то непонятным счастьем охотника, понятным только ему и никому более.
На утро солнце так же припекало, как и в прежние дни, и мы решили остаться на день, а вечером, как подмерзнет, трогаться в путь. Олег был несказанно рад этому решению и щебетал возле нас с еще пущей радостью. Чувствовалось, что натосковался мужик об мужиках, которые могли бы понять его разговоры. Мы развесили палатку и спальники для просушки, достали свой примус «Змей Горыныч», уникальную раскладную печку и кое-какие наши нехитрые изобретения, облегчающие нашу жизнь. Разговор перешел в плоскость изобретений и новаторств. То мы, то он удивляли друг друга разными хитрушками.
Недалеко стояла двухсотлитровая бочка, в которую был опущен работающий лодочный мотор. Я осторожно спросил про бочку с мотором: «А что это такое?» Олег как-то мимоходом коротко бросил: «Стиральная машинка». «Во, как!» - подумал я про себя и не стал вдаваться в подробности. Но мысли в голове отметили: вот же молодец! Здесь в тайге придумал из Вихря стиральную машинку, что бы облегчить труд жене! Потом еще много лет мне часто вспоминалась эта стиральная машинка, и я жалел, что не посмотрел, как же там было устроено приспособление, чтобы белье не наматывалось на винт. Я думал об этом часто, пока мне не пришлось обкатывать лодочный мотор в бочке… И только тут я понял, что это была никакая не стиральная машина, а просто он обкатывал новый мотор к предстоящему летнему сезону. Я долго улыбался, да и до сих пор улыбаюсь, когда разговор вдруг заходит о стиральных машинках…