Солнце из года в год вставало, как ему и положено, в той части деревни, откуда начинало свое утреннее шествие деревенское стадо. Забравшись на верхушки елей и кедров, оно будто бы отталкивалось от них незаметным подпрыгом и весело начинало свой дневной путь по небосводу.
Одна-единственная дорога, по которой шествовало, будто парад, деревенское стадо, отделяла ветхие домишки от полноводной и широкой реки.
Дед Антип жил в своей покосившейся избе посредине улицы, что давало ему огромнейшее преимущество видеть все, что происходит на ней, всего лишь повернув голову направо или налево, когда он выходил на улицу и подолгу сидел на лавочке у палисадника.
По обыкновению своего житья-бытия, дед просыпался рано и, надев старые, на несколько раз подшитые валенки, шаркал ими во двор, исполняя ритуал выгона домашней скотины в стадо. Эту работу он выполнял тщательно, открывая калитку давно пустого стояла, где когда-то встречала его своими огромными черными благодарственными глазами корова Семечка. Стайка давно пустовала по причине немощности Антипа и отсутствия жены Дарьюшки, покинувшей сей мир много лет тому назад.
Антип был хоть и немощным к своим годам, но память у него была еще в здравии, и он отчетливо помнил почти все яркие события своей нелегкой жизни. Помнил и то, как Семечка, переваливаясь с ноги на ногу, как дородная баба, шла по двору к заветной калитке, за которой ее ждал мир травы, сдобренной летом. Остановившись у калитки, Семечка поворачивала голову и в благодарность издавала свое протяжное «Му-у-у», после чего, выйдя на улицу, сливалась со стадом. Все это Антип помнил до мелочей и до сих пор мысленно провожал Семечку до калитки и дальше, туда, на таежные травяные выпасы, на которых не раз и не два искал Антип с бранным словом свою вдруг загулявшую кормилицу...
Выполнив ритуал, Антип, по обыкновению шаркая валенками, брел к калитке, из которой будто бы только что вышла Семечка, захлопывал ее за собой и выходил на улицу, где располагался на лавочке возле палисадника, под большой и ветвистой черемухой. Он сначала опирался рукой на лавочку, а затем осторожно водружал дряхлое тело на свой пункт наблюдения, глубоко вздыхал и на длинном выдохе, как бы экономя воздух в легких, глубокомысленно констатировал: «Работы не будет». Усевшись поудобней и оперев руки на палку, Антип пристраивал на них свою голову, облаченную в старую тряпичную кепку, так, чтобы было удобно наблюдать, как удалялось стадо, оставляя за собой облако пыли… От приятной истомы глаза сами собой закрывались, и Антип начинал дремать, слегка похрапывая. В такие сладостные минуты краткосрочного сна к нему являлись сны из прошлой жизни, полной сил, радостей и горестей…
В тот год отец взял его, несмышленого мальца, в дальнюю тайгу, выше порогов, о которых Антип уже успел наслышаться от бабушки, про жуткие истории периодически случавшиеся с таежным людом в этих коварных и страшных порогах. Антипу никак не приходило в голову, как на его любимой и доброй речке могут быть какие-то пороги, с глубокими ямами, воронками и омутами, затягивающие попавшего в них по неосторожности человека. При мысли о порогах к Антипу являлась картина, наполненная чертями, лешими, водяными и другой нечистой силой, способной его искусать, как соседский пес, который однажды сорвался с цепи и бросился на него в первую очередь, как будто он, Антип, виноват в его сложной и трудной собачьей жизни.
Тяжелый страх наваливался на Антипа при одной только мысли, что ему придется ехать на лошади по бревенчатому мосту их четырех бревен, прокинутому мужиками над порогом и прозванному «Чертовым». Порог и мост в мужицких рассказах были самым коварным местом на дороге к богатой дичью, пушным зверем, орехами и ягодой белогорной тайги. Порог и мост были будто бы ключом к кладовой тайги, но только для тех, кто силен духом, а тех, у кого душа была грешна, мост сбрасывал в омуты порога, где пожирала его нечистая сила. Сомнения и страх обуревали еще тонкую, как ива, душонку Антипа при мысли о порогах. Сердце его обрывалось куда-то в пятки, и будто огромный валун, сорвавшийся со скалы, падал, сметая все на своем пути мутя его сознание.
Вот какой отец! Он специально меня туда везет, чтобы проверить, грешен я или нет! А я, что я? Грех это или нет, если мы с Петькой маленько покурили батькин бычок-самокрутку? Мы ведь чуть-чуть и сразу же притушили! И он совсем даже не заметил! Он ведь ничего не сказал в тот самый вечер, когда крутил его в руках, будто не узнавая свой собственный бычок. И разве это грех - сорванная в соседском палисаднике ранетка? И что это, грех, если я пальцем попробовал сметану из крынки? И что теперь? А вдруг мост скинет меня, а порог проглотит, как грешника? Эта мысль душила и не давала покоя. Слезы сами наворачивались на глаза, подступала тошнота, от чего Антип терял равновесие и медленно начинал сползать с лошади... Но твердая и сильная рука отца тут же водворяла его на место, и повелевающий твердый голос говорил: «Держись крепче за гриву!»
За что ты меня так, батька? Батяня, миленький мой, любименький, самый-самый добрый, за что ты меня везешь на этот Чертов мост? За что? Ведь я все грехи уже отмолил в прошлый раз в церкви! Ведь Боженька должен был простить меня! Неужели мне всю жизнь жить с грехами своими и никто, никогда не простит их? Отпусти, батянька! Я, я, я….Буду рано вставать, корову поить, сено давать, грядки полоть, картошку тяпать! Я, я, я… Буду мамке помогать, посуду мыть! Батянька… А-а-а… И надрывный голос Антипки начинал захлебываться в водоворотах и омутах, в пенных котлах и черти тащили его за сапоги, не давая глотнуть воздуха… И уже звон колоколов на сельской церкви начинал отпевать Антипкину душу… Бом, бом, бом…
Антип свалился с лавочки, как раз когда послышались колокола... «Тьфу ты, нечистая», - выругался Антип, очнувшись ото сна. Соседка Клавдия, брякая пустыми ведрами, и почему-то одетая во все белое, увидев падение Антипа, запричитала на всю улицу: «Антип, ты что? Ты что, помер?» «Да что ты, курица, кудахчешь-то! Заснул я малость, опершись о палку-то, вот и упал!» «Ну, ну, Антип, держись крепче-то за гриву!» «Тьфу ты, косая, иди своей дорогой, куда шла!», - начинал не на шутку сердиться Антип. «Ну, надо же, приснится же на старости-то лет…», - бурчал Антип, водворяя себя на прежнее место. Взгромоздившись, Антип посмотрел налево, направо - улица была пуста. А где же Клавдия-то? И почему она в белом и с пустыми ведрами была? Эх, пустые ведра… К пустому всё… «Работы не будет» - вспомнилась приговорка отца.
«Эх, Антипка, Антипка», - шептал отец, склоняясь над сыном, вдруг заболевшим по дороге к порогу, укладывая его поудобней на топчан в таежной избушке. «Что с тобой стряслось-то? Эх, Антипка, Антипка, работы-то теперь не будет! Что же мы, с пустыми руками домой возвратимся?» От переживаний о грехах и неизбежной встрече с Чертовым мостом и наказанием за грехи у Антипа поднялась температура, и он обмяк, будто пустой мешок из-под картошки. Пылая жаром, Антипка бессознательно бормотал: «Батька, миленький… Мамка… Грядки... Батька, миленький… Картошка… Посуда… Сено... Батька миленький…»
Сколько он был в бреду, Антипка не знал. Очнулся он то ли от причитаний матери, то ли от запаха свежевыпеченного хлеба. Но это ему было уже не важно, главное, он понял, что Чертова моста не будет, и он спасен. Только ко дню Покрова Антипка оправился от вдруг навалившейся на него хвори. Никто так и не смог понять, что с ним стряслось, и от какого недуга его лечили. Только многие подметили, что после болезни Антип как-то сразу повзрослел и возмужал, чаще стал креститься и твердить никому не понятную фразу: «Работы не будет», так, как будто извинялся перед кем-то. Так, как будто замаливал совершенный страшный грех, так, как человек надорвавший душу свою.
Солнце заканчивало свой дневной путь. Вот уже и показалось стадо, возвращавшееся с пастбища. Коровы, подталкивая друг, друга спешили на вечернюю дойку. Хозяйки то тут, то там зычно звали своих кормилиц, и они, отвечая своему знакомому голосу, спешили, разбрызгивая молоко из переполненного вымени. Молоко крупными каплями падало в пыльную дорогу, образовывая маленькие взрывчики, которые вызывали у Антипа неприятные воспоминания о войне, которую прошел честно и правильно и с которой пришел весь израненный…
Антип медленно встал с лавочки и, шаркая валенками, побрел к калитке. Тщательно закрыв ее за собой, он прошел к стайке и закрыл воротца, как будто после Семечки. Медленно оглядев двор, понурившись, направился в избу. Поправив подушку на широкой, давно пустовавшей кровати, Антип, будто скошенный литовкой, рухнул на когда-то супружеское ложе, застонал и, тихо прошептав: «Работы не будет», закрыл глаза…