Мы пришли на полярную метеостанцию «Бухта Ожидания» на озере Таймыр с юга, с озера Анама, что на реке Курейка, через озеро Аян, реку Хета, село Волочанка, реку Горбита и Верхнюю Таймыру. Тем самым, пересекли с юга на север плато Путорана и Северо-Сибирскую низменность. За плечами осталось полторы тысячи километров, а впереди ждали еще пятьсот - через горы Бырранга до мыса Челюскина.
Нашему появлению, в общем-то, никто особо и не был рад. Ибо нас, семерых, надо было где-то разместить, накормить, вымыть в бане и, не приведи Господь, поделиться продуктами и бензином, запасы которых к концу зимы и так были скудными – так думал я.
Все это меня беспокоило, и, в какой-то степени, напрягало, от сознания того, что мы своим появлением беспокоим людей, но другого выхода у нас не было. Нам необходимо было сообщить в Дудинку и в Красноярск, что с нами все в порядке, и мы движемся по плану и графику. В те времена никакой связи у нас не было, а единственная точка после села Волочанка, с которой мы могли бы дать о себе знать, это метеостанция. Из-за этого нам пришлось сделать лишний крюк в сорок километров, отклонившись от нашего маршрута.
То, что нам будут не очень-то рады, я знал, и был, собственно, готов к непраздному приему. Но также я знал, что наш запас «жидкого золота» - всемогущего спирта - сделает свое дело, и мы расстанемся, как закадычные друзья, будто бы знавшие друг друга не один десяток лет…

- Кто тут у вас старший? - командным голосом спросил огромный бородатый дядька.
- Я, - изрек мой голос.
- Пройдите за мной, - последовала команда.
Ничего не оставалось делать, как только следовать за огромной фигурой полярника, скрывшегося в снежном туннеле. Этот туннель вел нас к двери длинного строения, от которого на поверхности оставалась только половина крыши и торчащие радиомачты.
За дверью, разделяющей туннель и помещение, открылся длинный и узкий коридор с множеством дверей.
- Вот здесь дизельная, - сказал полярник, открывая правую дверь, из-за которой доносился ровный стук механизма. В комнате, почему-то опущенной ниже уровня пола, почти как в моторном отсеке корабля работали два приличных размеров дизеля. В отсеке слегка попахивало соляркой, но, тем не менее, стояла идеальная чистота.
- Здесь слева, - послышался голос, - туалет.
При входе в него на нас пахнул запах уличных туалетов и режущий запах хлорки. В комнате было два очка, прорезанных прямо в полу. Через дырки я заметил подставленные снизу обыкновенные двухсотлитровые железные бочки, служащие, видимо, для естественных отходов.
- При наполнении мы их выдергиваем «Бураном» и оттаскиваем в тундру, где волки и песцы очищают их на раз-два-три, - послышался голос за спиной, видимо предугадавший мое немое недоумение.
- Здесь снимите обувь и наденете тапочки, - последовала команда в следующей комнате слева по ходу.
В комнате по двум стенам висели КАЭшки - летные экспедиционные куртки синего цвета на верблюжьем меху, в которые одевался практически весь заполярный мир, выменивая их у летчиков, на все, что только было возможно и невозможно. Внизу аккуратно стояли около двадцати пар самошитых тапочек типа шлепанцев из войлока. На длинных батареях, сделанных из толстых труб, сушились унты. Сняв пуховку, обувь и облачившись в тапочки, я продолжил знакомство с полярным «кораблем», на котором нам предстояло прожить всего только одни сутки.
- Здесь будете спать, – сказал полярник, открывая дверь в комнату, служащую, видимо, маленьким спортзалом. Я понял это по присутствию в ней покрашенных черной краской траков от гусениц, гири и установленного турника, позволяющего только подтягиваться из-за невысокого потолка.
- Здесь жилые кубрики персонала, это - радиорубка, это - кают-компания, - «экскурсовод» указывал пальцем на двери, но не открывал их, - а это библиотека. Ужин в восемь. Понял?
- Понял, - ответил я.
- Все, распрягайтесь, - сказал полярник и скрылся за дверью с табличкой «Начальник станции».
В коридоре было пусто, я приоткрыл дверь библиотеки и обмер от увиденного. В комнате четыре на четыре метра стояли стеллажи, от пола до потолка полностью заставленные книгами с добротными переплетами. Комната была полуосвещена из-за закрытой не до конца плотной шторины, и мой взгляд успел выхватить несколько авторов с книг с одинаковыми переплетами – Джек Лондон, Марк Твен, Обручев, Арсеньев, Пржевальский… Бог мой, что же это такое?! Где-то тут, у черта на куличках и такая библиотека! Я прикрыл дверь и направился к выходу, где меня ждала команда. Проходя по коридору, я посмотрел на висевшие между дверьми графики смен, приказы по станции, стенд с победителями соцсоревнований, таблицы спортивных турниров по шашкам, шахматам, гиревому спорту и домино… Висела стенгазета, поздравлявшая именинника, в отдельном убранстве висел стенд с портретами членов ЦК КПСС и материалами партии из газетных вырезок. «Корабль» блестел очаровывающей чистотой…
Мы пришли к десяти утра, так как вот уже несколько дней, а верней ночей, шли по ночам. Полярный день уже вступил в свои права, и солнце не садилось за горизонт, а, лишь коснувшись его, катилось до времени восхода. Днем, когда нет пурги, солнце припекало с такой силой, что происходило налипание снега на лыжи, так что никакая, даже хитро приготовленная лыжная мазь, не помогала. Потому днем мы ставили палатку и ложились поверх спальников, дневаля. К вечеру снег подмерзал, и мы выходили на маршрут, любуясь розовой тундрой.
Однажды, мы, одетые практически только в одни футболки, начали суточный переход на Верхней Таймыре. Мне показалось, что мы можем сократить путь на целых двадцать километров, если пойдем не по реке, делая почти сорокакилометровую дугу до нанесенного на карту кордона Таймырского заповедника, а прямо по тундре. Только мы оставили реку и втянулись в тундру, как вдруг началась пурга, она всегда начинается в Арктике так резко, как будто бы кто-то открыл большую форточку, и заканчивается также неожиданно, как будто бы ее резко закрыли.
Облачившись в штормовые одежды, я поставил лыжи по направлению нашего движения и отметил угол между застругами и лыжами, потом присмотрелся, под каким углом торчит из застругов прошлогодняя трава, взял азимут компасом и мы двинулись. Пурга мела не очень сильно, но подняла поземку и смикшировала поднятый снег, отчего стала падать видимость. Я стал вести группу, ориентируясь на угол между лыжами, застругами и ветром, который дул с севера в левый бок. Я рассчитал, что если мы будем идти по три километра в час, плюс еще часок про запас, то через шесть-восемь часов мы должны выйти к кордону. И мы шли. Но вот уже прошло и восемь и десять часов, но никаких признаков Таймыры, а, тем более, кордона не появлялось…
И вдруг меня охватил какой-то тревожный страх: а если мы проскочили Тыймыру?! В некоторых местах ее трудно было отличить от тундры. Только присутствие клочков чистого льда указывало, на то, что мы идем по реке. Если мы ее проскочили, то уйдем черт знает куда, и как потом все это наверстывать?! Если мы в назначенный срок не выйдем на связь с «Бухты Ожидания», то через три дня нас начнет искать самолет, а это большие деньги, которых у экспедиции нет. После прокручивания в мозгах всех последствий нашего невыхода в эфир, меня начинала охватывать паника. Я все сильнее и сильнее всматривался в рельеф, пытался сравнить его с картой, но все было тщетно. Пурга закрыла солнце - главный ориентир в этих Богом забытых местах - и кружила нас, как в центрифуге стиральной машины. Усталость предательски настаивала поставить палатку и пурговать. Но сколько продлится пурга? День, два, неделю…? Если мы сейчас встанем, то двинуться потом с места будет ой, как не просто... Я продолжал идти, в голову мне пришла моя единственная молитва: Господи, помоги нам, Господи, помоги нам, Господи, помоги нам…. Отчаяние достигло своего апогея… Вдруг я остановился и с размаху ударил плашмя лыжной палкой о заструги, громко, во все легкие крича, наверное, на всю тундру: «Да помоги ты нам, Господи, если ты есть!!!» Ничего, конечно, не произошло. Я опустился на рюкзак и закурил. Группа молча подсела ко мне, и, прижимаясь друг другу, что бы хоть чуть-чуть заслониться от всепроникающего снега, и тоже закурила…
Снег завихреньями пробивал меховую опушку капюшона пуховки и, пощипывая, колол лицо, приводя меня в чувства. Скурив две или три сигареты, я решительно встал, надел рюкзак, пристегнул карабином санки к поясу и пошел в пургу. Минут через двадцать небо вдруг раздвинулось, появились синие прогалины в облаках, еще через какое-то мгновение пурга и вовсе прекратилась и установилась видимость «миллион на миллион». Слева по курсу, ровно под девяносто градусов, вдали просматривалась черная точка. Приложив бинокль к глазам, я увидел, что это был кордон! Я показал группе на кордон рукой и сказал шуткой: «Даю вам пять минут на разграбление!», а сам от бессилия рухнул на рюкзак и закурил... Когда я вошел в избушку, мужики уже пили чай. И как только я закрыл за собой дверь, тундра разразилась уже настоящей пургой, которая рвала и метала трое суток…

* * *

Расквартировавшись в спортзале метеостанции и помывшись в бане, специально приготовленной для нас, мы предались храпению и сопению… Сквозь сон, остающимся всегда чутким, слышались звуки открывания и закрывания дверей. Станция жила своей жизнью. Кто-то дежурил, снимая каждые два часа показания приборов на метеоплощадке, кто-то отдыхал между смен, кто-то занимался хозяйственными работами.
Проснувшись, мы тоже занялись своими делами. Зашили дыры в штанах и бахилах, отремонтировали лыжи, крепления, сани, перетряхнули продукты, подсчитали запасы бензина, прочистили примуса. В общем, потрудились плодотворно, готовясь к последнему броску на самый край земли - к мысу Челюскина. День прошел быстро и полезно, приближался вечер. И только голод давал о себе знать. Обед мы проспали, да никто нас к нему и не приглашал, а сами готовить мы не стали, по большей части, из-за лени, да и в предчувствии доброго ужина, который должен состояться в восемь вечера – все это заставляло терпеть голод. И вот, наконец, начальник станции, проходя мимо, в приоткрытую дверь сказал, как отрезал: «На ужин».
Мы потянулись за начальником. Войдя в кают-компанию, мы обомлели. Это была не кают-компания, а какой-то ресторан… Все сверкало накрахмаленной белизной: тюлевые шторы, белые скатерти на расставленных по залу столах, рассчитанных на четверых, в белых колпаках повара-женщины, и чуть ли не в пиджаках и бабочках сами полярники…
На столах в фарфоровых тарелках легким парком дымился горячий ужин в виде отбивных котлет и гуляша. На селедочницах, отливая бусинками жира, стояла красиво сервированная, слегка розового цвета, рыба. В хрустальных салатницах, будто красные кристаллы фианитов, переливалась гольцовая икра. Свежий хлеб и сливочное масло, ножи и вилки, салфетки, порезанные яблоки и оранжевые мандарины, ягодки вишни и слива из консервированных компотов дополняли убранство столов. И!!! И водка в запотевших графинах!!! Бутылки красного вина и шампанского! И это несмотря на сухой закон на станциях!
Все это, после почти двухмесячных скитаний в снегах, вечно получистых чашек, каш и супов из полуфабрикатов, черных, неотмывающихся после примусов, потрескавшихся рук, показалось нам неправдоподобной фантастикой. Слегка онемев, мы встали, как вкопанные, в дверях, не зная, как вести себя дальше. Подпирающая сзади команда покрикивала: «Чего встали, проходите! Дайте пройти!» В зале громыхнул дружный смех полярников, явно ожидавших наш конфуз.
Начальник станции, держа рюмку в правой руке, долго говорил о партии, о Родине, о долге, о тяжелой работе полярников. Потом также долго говорил о нас, о нашем трудном, но нужном переходе, посвященном памяти участников Великой Северной Экспедиции, которая положила на карту все арктическое побережье России и СССР, о его полезности в общем деле. О том, что они рады нас приветствовать на полярной станции. О том, что желают нам счастья, здоровья и успешного завершения экспедиции. Мы пили, ели, слушали восторженные тосты, снова ели пили и держали ответные тосты… Потом в ход пошел баян, потом гитара... Мы пели: «Вставай проклятьем заклейменный…» И про кудрявую рябину под окном, про то, что наш адрес не дом и не улица, наш адрес Советский Союз… Мы пели и даже плясали… Мы были счастливы и горды за нашу Родину, за Арктику, за наше дело… И ничто не могло помешать нашему празднику, нашей уверенности в завтрашнем дне, нашим мечтам и планам…
Вечером следующего дня весь коллектив полярной станции провожал нас, как своих родных и близких. Нам жали руки, говорили напутственные слова, повара рассовывали горячие пирожки. Вдохновленные и радостные мы, полные сил и надежд, растворились в безбрежных просторах тундры также тихо, как и пришли…
На мыс Челюскина мы пришли 9 мая 1992 года, в день 250-летия его открытия командой Семена Челюскина. Мы были по-настоящему счастливы от сотворенного и от причастности к нашим знаменитым соотечественникам прошлых поколений, которые «не щадили живота своего во благо Отечества»…

* * *

Спустя семь лет я вновь оказался на полярной станции «Бухта Ожидания», приехав на снегоходах из Норильска. Наш путь снова лежал на мыс Челюскина, затем через пролив Велькицкого, оттуда по восточному побережью полуострова Таймыр в Хатангу.
Передо мной предстала ужасающая картина: полузасыпанное снегом здание без окон и дверей. По коридору и комнатам гулял ветер, где-то хлопала не прибитая доска. Я шел по коридору своего прошлого и тяжелые мысли не давали покоя. Что случилось со страной? Почему в стране правят воры в каком-то законе, стреляют и убивают в подъездах на улицах и площадях… Почему наша страна превратилась в сплошной базар купи-продай... Почему спекулянты стали в почете и уважении, а рабочие и крестьяне не у дел и в нищете… Почему, почему, почему???... И чем больше я задавал себе вопросов тем меньше находил ответов…
Подойдя к кают-компании, я зажмурился, боясь открыть глаза, зная, что там я увижу… На засыпанном снегом полу лежали столики, со стен свешивались оборванные обои, в окнах не было рам. Я медленно осматривал помещение, вспоминая сюжеты из запомнившегося на всю жизнь ужина... Сердце сжалось от представшей перед моими глазами разрухи… Я не мог поверить, что от великолепной чистоты полярки, плывущей, как корабль по бескрайней тундре, с дымком из трубы и пошатывающимися мачтами-антеннами, практически ничего не осталось. И снова вопросы: почему и кто виноват? Взгляд проплыл мимо простенка между кухней и дверью. И… О, Боже мой, не может быть! На стене, на маленьком гвоздике, висел наш экспедиционный вымпел! Вымпел, подаренный нами полярникам в тот вечер!
Вспомнилось, как тогда кто-то притащил молоток и маленький штукатурный гвоздик. Мы, все участники экспедиции, тогда расписались на вымпеле и стали весело водружать его на одно-единственное свободное место на стенах. Процедура была поставлена театрализовано, с речами, с бокалами и стрельбой шампанского…
«Как же ты тут выжил-то, миленький, и не улетел с этого гвоздика?!» - вырвалось у меня изнутри. Я осторожно снял с гвоздика вымпел, уже почти обесцвеченный от времени, и медленно перевернул его: на другой стороне стояли наши росписи с расшифровкой фамилий. Самой последней была роспись Василия Рыжкова, который за эти семь лет успел побывать на Северном и Южном полюсах и погиб на мотодельтаплане.
И тут вся экспедиция разом прошла через мое сознание: горы и реки, наледи, в которых мы тонули, примерзшие к бородам маски, которые приходилось срезать ножом по живому, лавины и пурги, замерзающие в животе кишки, собачий холод в палатке, отогревание обуви в спальных мешках своим телом, чтобы утром ее хоть как-то можно было надеть, волки, сопровождавшие нас почти трое суток…и еще, и еще, и еще…
Острым ножом резанула по сердцу память о безвременно ушедшем Славке, погибшем на ледопаде в Саянах, о Светке сорвавшейся с веревки в пропасть на Кодаре, о Яшке и его команде, засыпанных лавиной, обо всех тех, с кем приходилось есть из одной чашки и делить на двоих один спальник, чтобы не замерзнуть. От нахлынувших чувств и воспоминаний я сел в сугроб и заплакал…